Раз. В сумерках над болотами после раскаленного дня сгущается воглая тишина. На поверхности ее скользит жабий рев и шорохи камыша. От потрескавшиейся почвы во впадинах тропы веет томным жаром, как от самки животного. С каждым метром пространство все больше наполняется растительностью, а время - темнотой. Когда вокруг, кажется, уже ничего и никогда больше не будет различимо, отец сажает меня на плечи, и я вижу ползущую вверх жирную оранжевую луну. В прогалине тростника промелькивает черный обсидиан воды, и дикие утки с характерным свистом крыльев снимаются с места. "Кряквы" отвечаю я на вопрос. Проще некуда - у нас только лысухи да кряквы и гнездятся, но у первых крыло шире и короче, совсем другой звук издает...
Два. Центр города место отстойное, криминальное. Мне запрещают по другой стороне улицы гулять
читать дальше- там одни рецедивисты живут, притоны держат. Соседские девчонки жестокие, тупые, наглые, так что уж проще совсем ни с кем не дружить. А тут еще какие-то однокласники (все равно их имен не помню) сбежали с дежурства и грозят, что если я расскажу о том учительнице, они всадят мне в живот осколок бутылки. Я смотрю на дивной красоты тучевые облака в драгоценной синеве неба, зажатого между кирпичными стенами, и думаю, что совсем не боюсь смерти...
Три. Хорошо бежать босиком по песку, накалываясь на мелкие колючки и репейник, чертыхаться, но чувствовать упоение от степного ветра, запаха желтого донника... от свободы. Пробежаться по тропам в зарослях молодой акации, поднятся на холм "Шипку", окинуть взглядом излучину реки и громко - никто не услышит - закричать от восторга. Через два километра меня ждут конюшни Сельхоза, куда я забираюсь через разбитое стекло. Всхрапывающий рыжий жеребец Мальчик поводит диковатым глазом, холка подрагивает, уши прядут. Запах опилок, свежего сена и навоза. Счастье есть...
Четыре. Сижу на заборе старого дома. Сложенный в четыре кирпича он завит старым, еще прадедом посаженным виноградом, из которого можно было варить в огромных злых соковарках сладкое зимнее варево. Закатанное в банки, они рождают свекающие темно-пурпурные винные кристаллы на дне с фалангу большого пальца размером. Но сейчас я пью не изабеллу. В руке стекляная рюмашка наполненная "Клюквой на коньяке" - пойлом не имеющим ничего общего ни с развесистым северным растением, ни с благородным напитком. Налево пустынная заполночная улица. Направо вселенная лисьев, крошечных гроздей-завязей и кисленьких усиков. Над головой обкраденное фонарем небо, а у ног незаженная сигарета, специально обученная для просьбы прикурить с двухметровой высоты у ночного прохожего . И, вдруг, неожиданно, он. Из гостей от общего знакомого. Удивление, несколько слов, и дальше, в ночь... А я держу на кончике языка терпкие пьяные слова, и не могу, не могу, не могу...
Пять. Я иду искать.