Кем ощущается жестокий звон гонга сопротивления фатальности?
Я хочу чувствовать своим обострившемся нюхом запах пресной воды и травы. Хочу вдыхать в раскаленные легкие тяжелый ночной воздух. Хочу к Луне, к земле, скользить между деревьев, плакать и выть от злости, прятаться между корней, есть сырое мясо. Дальше, дальше, от своей человеческой природы, от четырех стен, от ненужных стайных отношений.
Вперед, вперед, никого не видеть, ничего не знать, зыркать желтыми глазами, вострить уши; лишь бы от бензина, людского пота, денег, социальной реализации, пластмассовых бутылок и алкоголя. От мужчины, который заставил меня корячится от неожиданного удара под дых, и заставит еще, проверяя с каждым разом все круче плотность ткани моего намерения и моих обещаний. От собственной ярости, что рвется сквозь кожу, прорывая ее словно жесткая шерсть; от осуждающих глаз, чужих слез, попыток подавления, слов - этих злых безмозглых пчел, чье невнятное жужжание сливается в подобие ройного смысла.
И, дальше, остановившись, я хочу петь своей вязкой обжигающей злостью, вырывающейся из красной глотки и танцевать изломанный танец разрушения, разрывая каждым движением тонкие нити связывающих вероятностей. Я хочу.
Но, что-то маленькое, теплое, и очень человеческое напоминает о том, что этот бег так и не привел к какой-либо цели, что он не принес ни счастья, ни удовлетворения. И, я останавливаюсь, оборачиваюсь, порой даже извиняюсь. Утыкаюсь носом в родной бок и думаю, что терпение да приятие - людские достоинства, в которых наверное тоже что-то есть. Пытаюсь найти это что-то. Терплю. Принимаю.
Вперед, вперед, никого не видеть, ничего не знать, зыркать желтыми глазами, вострить уши; лишь бы от бензина, людского пота, денег, социальной реализации, пластмассовых бутылок и алкоголя. От мужчины, который заставил меня корячится от неожиданного удара под дых, и заставит еще, проверяя с каждым разом все круче плотность ткани моего намерения и моих обещаний. От собственной ярости, что рвется сквозь кожу, прорывая ее словно жесткая шерсть; от осуждающих глаз, чужих слез, попыток подавления, слов - этих злых безмозглых пчел, чье невнятное жужжание сливается в подобие ройного смысла.
И, дальше, остановившись, я хочу петь своей вязкой обжигающей злостью, вырывающейся из красной глотки и танцевать изломанный танец разрушения, разрывая каждым движением тонкие нити связывающих вероятностей. Я хочу.
Но, что-то маленькое, теплое, и очень человеческое напоминает о том, что этот бег так и не привел к какой-либо цели, что он не принес ни счастья, ни удовлетворения. И, я останавливаюсь, оборачиваюсь, порой даже извиняюсь. Утыкаюсь носом в родной бок и думаю, что терпение да приятие - людские достоинства, в которых наверное тоже что-то есть. Пытаюсь найти это что-то. Терплю. Принимаю.